это или нет. Каждый день я слышу от фрицев, которые работают у нас на базе, или в офицерском общежитии, или в «Ратскелларе», что они только и ждут момента, когда смогут вместе в одних рядах идти воевать с русскими, и они ждут, что после этих слов я им сразу же отвалю сигарет.
А с той стороны, думаю, происходит все то же самое. Знаешь, чему я рад? – Он перегнулся через стол и обратил к Гордону свое раскрасневшееся от возбуждения и выпитого лицо. – Что теперь то уж есть шанс, что все это взлетит на воздух. Все взлетят на воздух к едреной матери:
– Эй! Эй! – воскликнула Энн Миддлтон, захлопав в ладоши.
Эдди Кэссин засмеялся и вскричал:
– Черт побери, вот это речь!
Лео, казалось, был потрясен услышанным.
Моска расхохотался и сказал Гордону:
– Смотри, что ты заставил меня тут наговорить!
Гордон тоже улыбался, думая о том, что он, как всегда, забыл, насколько молод и горяч Моска и неожиданно в порыве юношеской незрелой откровенности с него слетает вся его невозмутимость.
И, пытаясь разрядить обстановку, он спросил:
– А как же Гелла и ребенок?
Моска не ответил. Энн встала, чтобы наполнить их стаканы, а Лео сказал:
– Да он только так говорит, а думает совсем иначе.
А Моска, словно не услышав этих слов, сказал Гордону:
– За них я отвечаю.
И один только Эдди Кэссин понял, что для Моски эти слова были как символ веры, которому он был готов следовать всю жизнь. А Моска улыбнулся, обведя всех взглядом, и повторил на сей раз шутливо:
– За них отвечаю я. – Он покачал головой. – Что может быть лучше?
– А почему ты с этим не согласен? – спросила Энн у Лео.
– Не знаю, – ответил Лео. – Я попал в Бухенвальд совсем молодым. Я встретил там отца, и мы довольно долгое время были вместе. Люди ведь разные. Да и Уолтер меняется. Я вот видел не раз, как он раскланивается – в буквальном смысле раскланивается при встрече со своими соседями немцами.
Все засмеялись, а Моска раздраженно возразил:
– А я вот понять не могу, как это можно восемь лет просидеть в концлагере и быть таким, как ты, Лео. Да на твоем месте, если бы фриц на меня хотя бы косо посмотрел, я бы его мигом в больницу отправил. И, если бы мне хоть что то сказали, что мне не по нраву, я бы им яйца отбил.
– Я попросила бы! – воскликнула Энн с притворным ужасом.
– Я этого не могу в тебе понять! – закончил Моска и усмехнулся, взглянув на Энн. Она то использовала куда более крепкие выражения, торгуясь с «жучками» с черного рынка, которые ее обманывали.
Лео медленно сказал:
– Ты забываешь, что во мне течет немецкая кровь. И то, что делали немцы, они делали вовсе не потому, что они немцы, а потому, что они люди.
Это мне сказал отец. И, кроме того, сейчас у меня все хорошо, у меня новая жизнь, и я бы ее себе отравлял, если бы был жесток с другими.
– Ты прав, Лео, – подхватил Гордон. – Нам не нужны эмоциональные срывы, нам нужно во всем разобраться с точки зрения здравого смысла.
Нам необходимо трезво подходить к вещам и пытаться изменить мир, действуя логически. Так учит коммунистическая партия.
Он произнес это абсолютно искренне и без тени сомнения. Лео долго смотрел на него и потом сказал:
– Я знаю о коммунизме только одно. Мой отец был коммунистом. И лагерь не сломил его.
Но, когда в лагерь просочилось известие, что Сталин подписал пакт с Гитлером, мой отец этого не смог пережить – он умер.
– А что, если этот пакт был необходим для того, чтобы спасти Советский Союз? – спросил Гордон. – Что, если этот пакт был необходим, чтобы спасти мир от нацизма?
Лео склонился над столом и придержал рукой щеку, чтобы унять нервный тик.
– Нет, – ответил он. – Если моему отцу было суждено умереть так, как он умер, то мир не стоит спасать. Я понимаю, это эмоциональный, а не логический подход, который так ценит твоя коммунистическая партия.
В последовавшей за этими словами тишине все услышали, как наверху заплакал ребенок.
– Пойду поменяю пеленки, – сказал Гордон.
Жена одарила его благодарной улыбкой.
Когда он ушел, Энн сказала, обращаясь к Лео:
– Не обращайте на него внимания, – но таким спокойным тоном, чтобы присутствующие не приняли эти слова за упрек. Она вышла на кухню
