закончит. Положив трубку, он любезно спросил:
– Чем могу служить?
Моска не сразу нашелся, что сказать, робея и волнуясь. Наконец он выдавил из себя:
– Я бы хотел узнать, что слышно о моем прошении на вступление в брак. Бумаги вернулись?
– Еще нет, – ответил адъютант вежливо и стал листать фолиант армейского устава.
Моска, поколебавшись, спросил:
– Нельзя ли какимнибудь образом поторопить их там?
Адъютант, не поднимая глаз, ответил:
– Нет.
Моска пересилил желание повернуться и уйти.
– Как вы думаете, если я сам поеду во Франкфурт, это может ускорить прохождение бумаг? Может быть, вы посоветуете мне, к кому обратиться?
Адъютант захлопнул толстый том и, впервые взглянув на Моску, сказал довольно резко:
– Послушай, Моска, ты жил с этой девицей целый год и подал прошение на вступление в брак лишь спустя полгода после того, как был отменен запрет. И вдруг такая спешка. Я не могу, конечно, запретить тебе съездить во Франкфурт, но и гарантировать, что это поможет, тоже не могу. Ты же знаешь, как я отношусь ко всем этим попыткам действовать в обход нормальной субординации.
Моска не разозлился – только смутился и устыдился. Адъютант продолжал уже мягче:
– Как только бумаги поступят, я тебе сообщу, окей?
И получив от ворот поворот, Моска ушел. Идя в управление гражданского персонала, он старался прогнать печальные мысли и волнение, зная, что Гелла все прочитает на его лице. Но Гелла пила с Инге кофе и была занята беседой. Она сняла шляпку с вуалью и пила кофе маленькими глотками, но по ее сияющим глазам Моска понял, что она рассказывает о ребенке. Эдди, откинувшись на спинку стула и улыбаясь, слушал ее рассказ, увидев Моску, спросил:
– Ну как, успешно?
Моска ответил:
– Нормально, он пообещал сделать все, что в его силах, – и улыбнулся Гелле. Правду он скажет Эдди потом.
Гелла надела шляпку и попрощалась с Инге.
Она пожала руку Эдди и взяла Моску под локоть.
Когда они вышли за ворота военновоздушной базы, Моска сказал:
– Мне жаль, малышка.
Она обратила к нему лицо и крепче прижалась к его локтю. Он отвернулся, словно не мог вынести ее взгляда.
Рано утром, еще до рассвета, Моска проснулся и услышал, что Гелла беззвучно рыдает в подушку.
Он притянул ее к себе, и она уткнулась ему в плечо.
– Что, очень больно? – шепотом спросил он.
– Уолтер, мне очень плохо! Так плохо! – ответила она. Эти слова, похоже, испугали ее, и она, уже не сдерживаясь, заплакала громко, как ребенок, которому приснился кошмарный сон.
Боль пронзала все ее тело, отравляла кровь и проникала в каждую клеточку организма. Вспомнив, каким беспомощным выглядел Моска на базе, она испытала ужас, и горючие слезы полились из глаз неудержимым потоком. Она повторила:
– Мне так плохо! – Она проговорила эти слова так невнятно, что Моска с трудом разобрал их.
– Я поставлю тебе еще компресс, – сказал он и включил ночник.
Он испугался, увидев ее. При тусклом желтом свете ночника была видна разросшаяся во всю щеку опухоль, левый глаз не открывался. Черты ее лица странно исказились, отчего теперь в нем было чтото монгольское. Она закрыла лицо руками, а он пошел на кухню согреть воды для компресса.
Городские развалины, казалось, парили на двух лучах утреннего солнца, которое сияло прямо в удивленные глазки дочери Йергена. Сидя на большом камне, она запускала пальчики в открытую банку компота из сливы мирабели. Пыльный запах руин уже поднимался от земли. Малышка сосредоточенно выуживала желтые, точно восковые, ягоды и слизывала липкий сок с кончиков пальцев. Йерген сидел рядом. Он привел ее в эту уединенную ложбину среди руин, чтобы она смогла поесть деликатесных ягод, не делясь с немкойняней.
Йерген смотрел на личико дочери умильно и печально. В ее глазках явственно отражался неумолимый процесс расщепления детского мозга.
По словам врача, оставалась единственная надежда – увезти девочку из Германии, из Европы. Йергену только и оставалось, что качать головой. Все деньги, заработанные им на черном рынке, пошли на возведение хрупкой стены, отгораживающей ребенка от страданий и несчастий окружающего ее мира. Но врач убедил его, что этого недостаточно. Что стена эта проницаема.